Представьте бесконечный коридор питерской коммуналки, в котором разворачивается такая сценка... - Нюр, ты бы хоть оделась нормально! Молодая ж баба… - Ага, ты ей ещё предложи в клубешник смотаться. – Милана подмигнула подруге, отвлекшись от сложного процесса застёгивания босоножек, потом перевела взгляд на женщину в длинном мешковатом платье и повязанном на голову платке, идущую в их сторону по длинному полутёмному коридору. – Нюра, в ночной клуб пойдёшь? Женщина, которую назвали Нюрой, на секунду остановилась, лишённый выражения взгляд серых глаз скользнул по лицу Миланы, оставив у девушки впечатление коснувшейся лба паутины. - «Мани-Хани»… «Файербол»… – она произнесла названия клубов бесстрастно, словно кто-то включил, и тут же снова выключил стоящий на кухне старый радиоприёмник. - Опа… Нюрочка, ты слова-то такие откуда знаешь? Ответом был хлопок двери. Не раздражённый, не нарочитый. Просто Нюра, или, как называли её за глаза соседи по коммуналке, Нюрка-юродивая, успела выйти на лестничную площадку. - Вроде, безобидная, но у меня от неё – мороз по коже, - поёжилась Милана, вернувшись к перепутанным ремешкам босоножек. Она спустилась по гулкой лестнице и ступила на тёплый асфальт, усыпанный возле подъезда облетевшими цветками черёмухи. Нюра… нелепое имя. Не её имя. Её звали Анна, она помнила это. Слова – как звенья цепи, возьмёшься за одно, и вот уже тянутся из темноты памяти другие. Но с именами хуже. Имена теряются во времени, разлетаются сухими листьями, про которые уже не скажешь, с какого дерева они упали. Их высекают на надгробиях, но смысл испаряется, оставляя лишь повторяющийся набор букв. Старые могилы всегда безымянны. Она это знала, пусть знание и не имело для неё никакого значения. Она помнила лишь своё имя, но даже это для неё было не слишком важно. Набор букв. Шелест ветра. Анна… Женщина миновала высокие кованые ворота и пошла между могил, с широкой аллеи на узкую, потом – на еле заметную тропинку. Мимо работника, сонно сгребающего мусор. Мимо маленькой девочки, собирающей букет из грязных пластмассовых цветов, пока взрослые поминают того, кого пора забыть. Ребёнку всё равно, что это за цветы, ребёнку неизвестны выдуманные приметы и взрослые страхи. Ребёнок ещё не знает, какое это дорогое удовольствие – страх. Анна остановилась, прикрыла глаза и глубоко вдохнула донёсшийся сюда знакомый запах. Запах – это не набор букв, его не забыть. Она сделала ещё один глубокий вдох, задержала дыхание и медленно, словно нехотя, выдохнула. Запах ладана, запах восковых свечей. Запах безмятежности. Запах обещания. Выйдя на дорожку, Анна пошла к старой кладбищенской часовне. Идущие навстречу работники молча кивнули ей. Возможно, здесь её тоже называют юродивой. Или ещё как-нибудь, соединив ещё в одном слове презрение, жалость, непонимание, желание отгородиться. Она обернулась, глядя в удаляющиеся спины, и работники, сами того не сознавая, прибавили шагу. Она могла заставить их оглянуться. Могла вернуть. Могла дать им счастье. Только они ничего не могли ей дать. Анна прикрыла глаза, и походка мужчин стала прежней. Не глядя больше на идущих по дорожке, женщина вошла в часовню, где её ждала привычная работа, когда-то добровольно взятая ею на себя – достать огарки свечей, протереть подсвечники, убрать мусор… Ежедневные заботы Нюрки-юродивой, над которой посмеивалась вся коммуналка. Правда, как-то опасливо посмеивалась, возможно, зная, что эти её заботы – не единственные. А, может, и не зная ничего. Это сцена из второй части романа "Я иду искать".